Когда «Мерло» теряет вкус - Михаил Земсков

– Ты еще говоришь, что я неприлично оделся, – с улыбкой шепнул я маме.

– Ну это вообще срам, прости Господи. Как таких только в церковь пускают… Я поговорю с батюшкой. Что за непорядок…

Служба закончилась, и священник, словно прячась от взгляда рокера, торопливо скрылся в ризнице. Возмутитель всеобщего спокойствия вышел из церкви, вслед за ним – мы с мамой. За оградой церковного двора парень сел на мотоцикл и уехал.

Яркое алма-атинское солнце… Я невольно прикрыл глаза рукой.

– Почему ты не хочешь покреститься? – вдруг резко повернулась ко мне мама.

– Мам, давай только не будем начинать эту тему…

Конечно, я ожидал этого разговора, но все равно застигнут врасплох…

– Но почему? Помнишь, ты однажды подростком вдруг сам захотел пойти в церковь. Тогда ведь я сама еще некрещеная была, и даже не думала ни о чем таком. А ты сам, по какому-то внутреннему устремлению, пошел в церковь, и так был там впечатлен, что раздал нищим все деньги, что я дала тебе на новые джинсы…

Такая история действительно имела место. Девятый класс школы. В моем кармане семьдесят советских рублей – большая по тем временам сумма! Лик Христа на потолке храма. Лики святых. Голубой и белый цвета росписи. Картины страдания и умиления. Картины смирения. Я хожу по храму, смотрю – и не могу насмотреться; пытаюсь впитать в себя все. Выйдя через час из церкви, вижу нищих на паперти. «Господи, я живу, не думая и не заботясь ни о чем, а другим людям не хватает денег на хлеб», – в секунду проносится у меня в мозгу. Я достаю из кармана деньги – пятерки, десятки, одну двадцатипятирублевку – и раздаю все. Двоим нищим денег не остается. «Почему у меня такие крупные купюры?!» – давит досадливая мысль. Благообразный бородатый старичок, которому не досталось денег (хороших денег – не мелочи, а бумажных купюр), со вздохом отворачивается. Нагловатая женщина лет пятидесяти презрительно оглядывает меня с ног до головы и тоже отворачивается. «Почему у меня нет больше денег?!» – внутренний вопль, обращенный к небесам. Пристыженный, я выхожу с церковного двора – того же церковного двора, из которого мы сейчас выходим с мамой.

– Да, мам, но я уже давно не подаю нищим.

– Я не об этом. Просто в тебе всегда было какое-то особое чувство… – мама берет меня под локоть.

– Было. Но теперь нет. Мне жаль Иисуса. Но мне точно так же жаль и любых других мучеников, погибших за свои идеалы… Не более того.

– Посмотри, как хорошо в церкви. Свечи горят. Ладан. Исповедуешься, причастишься – словно заново родишься. Ну а как не умиляться и не радоваться, если знаешь, что теперь душа твоя спасена.

– Я не хочу спасать себя. Это эгоистично.

– Что за глупости! С тобой нельзя нормально разговаривать! Все в какую-то софистику уводишь, – сердится мама.

7

Почему так быстро проходит детство? Юность? Молодость?

Черт возьми, почему так быстро?! Так невероятно быстро?!

Я сидел перед открытым ящиком письменного стола. Школьные и студенческие фотографии. Старые кассеты «Кино» и «Наутилуса» (интересно, будут ли они еще крутиться в магнитофоне или уже нет?), перочинный ножик, брелоки (каждый из которых имел когда-то определенное символическое значение), серебряный портсигар, в котором когда-то много чего пряталось – от анаши до самиздатовских копий репортажа о декабрьском восстании восемьдесят шестого года. Старый кассетный плеер. Значки «Битлз». Тетрадь с рисунками, сделанными простым карандашом. Этот мир кажется невероятно гармоничным и полным в своей законченности. Только я ему уже не принадлежу. Сейчас я – особое, отдельное от него существо.

– Слушай… Пока еще не забыла… – в комнату вошла мама. – На днях Алексей звонил, твой школьный друг, помнишь?

– Леха?

– Милый такой мальчик, – продолжала мама, – меня до сих пор по имени-отчеству помнит.

– Помню, конечно. Позвоню ему сегодня.

Мама развернулась, чтобы выйти из комнаты, но вдруг остановилась:

– Слушай, тебе действительно Евгений Иванович понравился?

– Да, вполне. По-моему, хороший человек. Расскажи о нем подробнее.

– Ну… – вдруг замялась мама, – это долгий разговор. Давай вечером… Я очень рада, что он тебе понравился.

Паша не звонил. Мамин будильник с большими холодными электронными цифрами показывал «14:45».

Нужно уметь терпеть. Нужно учиться терпеть…

Я набрал номер Алексея Звонарева. Как и многое другое в последние два дня, цифры номера всплывали откуда-то из глубин памяти уверенно и быстро – как поплавок из воды.

– Алло, – размеренный голос на том конце линии.

– Леша, привет! Это Егор Харламов. Я вчера с Москвы приехал.

– О, здорово! Не может быть… Вспомнил, значит, старых друзей… – Лешин голос потек самодовольным сладким медом.

– Как жизнь? Что нового?

– Нормально все, потихоньку. Да что по телефону говорить… Приезжай в гости.

– Когда, прямо сейчас?

– Прямо сейчас. Что резину тянуть…

На дверях подъезда, в котором жил Леша, оказался домофон, но мне повезло – из дома вышел пожилой мужчина, и я успел перехватить за ним ручку тяжелой двери. Вошел внутрь и остановился. Две лестницы с бетонными ступеньками. Одна – вверх, ведущая к квартирам. Другая – вниз, ведущая в подвалы. На этой лестнице, ведущей в подвалы, когда-то убили человека. Мы с Пашей прибежали к Лешкиному подъезду посмотреть на труп еще до того, как приехала милиция. Мужчина лет сорока полулежал-полусидел на ступеньках. Кровь стекала вниз и собиралась в большую лужу около подвальной двери. Крови было невероятно много – не верилось, что столько может вытечь из одного человека. Потом говорили, что это убийство так и не смогли раскрыть. Ходили слухи, что убитый был другом Белого Бека, известного вора в законе, с которым они не поделили деньги.

В подъезд заскочила молодая девушка и пробежала мимо, оставив за собой шлейф прекрасного аромата. Легкую смесь апельсина, яблока, ландыша, табака, чего-то и чего-то еще. Я не успел ее разглядеть. Только повернул вслед голову и двумя тревожными вдохами вобрал в себя сладкие молекулы парфюмерных паров. Где-то вверху хлопнула дверь.

Поднявшись до Лешиной квартиры, я нажал кнопку звонка. Никто не открыл. Я оглянулся на площадке (не перепутал ли квартиру или этаж после стольких лет?), зачем-то посмотрел вниз на лестничные пролеты. Снова протянул руку к звонку, но за секунду до того, как мой палец опустился на коричневую кнопку, дверь открылась. Меня встретило все то же сладкое облако аромата и раммштайновское «Ich will» на заднем фоне (Алма-Ата превратилась в город германофилов-металлистов?).

– Вам кого?

Мне приходится вынырнуть из эйфории запаха к его обладательнице. Передо мной тоненькая девушка лет восемнадцати со светлыми волосами. Невероятно красивая. Чтобы начать говорить, мне требуется усилие:

– Здравствуйте.

– Привет. Так кого?

– Алексей здесь живет?

Девушка широко распахнула дверь:

– Проходи… – и после паузы, – …те.

В прихожей показался Леха, бодрым шагом подошел ко мне:

– Здравствуй-здравствуй! – несколько церемонно обнял.

– Привет! – я ответно похлопал его по плечу.

– Как говорится, не ждали… Ты че не проходишь? Наташка в дверях держит?

Он обернулся к девушке:

– Это – Егор, мой одноклассник.

Та равнодушно пожала плечами.

– Наташа – моя двоюродная сестра, – представил мне девушку Леха, – учиться приехала… Из деревни, – рассмеялся он.

– Вот дурак… – вздохнула Наташа и направилась в свою комнату.

– Не хами старшим… И сделай свой музон потише. Сколько раз говорить!

«Rammstein» за хлопнувшей за Наташей дверью заиграл еще громче. Мы с Лехой прошли в его комнату.

Я достал из сумки коньяк, два лимона и большую бутылку «Колы».

– Ого… Солидно… А я в завязке, – с улыбкой отреагировал Леха.

– С чего это?

– Дела, работа, машина… Я же если начну, то останавливаться не умею… Так что завязал полностью. Уже полгода как.

– Круто… – уважительно кивнул я. – Ну я тогда тоже не буду.

Леха принес чайник, разлил по чашкам чай:

– Ну рассказывай…

– Ты рассказывай… – усмехнулся я. Мы чокнулись чашками с чаем.

– Давно не виделись, – улыбался Леха. – Ну что, раскрутился в Москве?

– Да я особо и не раскручивался.

– Ладно скромничать-то… Как всегда, самый скромный в классе, – Леха отломил кусочек шоколадки и отправил его себе в рот.

– Нет, в самом деле, – я тоже потянулся к шоколадной плитке.

– Чем занимаешься-то?

– Картины пишу.

– Какие картины? – удивился Леха.

– Я художник.

– Да брось… Мне твоя мама говорила, что ты там коммерцией занялся, преуспевающий бизнесмен теперь.

Я удивился, а потом – когда понял – рассмеялся.

– Ну мама… А ты ей что про себя сказал?